Собрал его император. Но декрета о созыве не сохранилось, и потому задачу собора приходится определять по его деяниям. Есть известие, что вызванному в Константинополь в начале 381 г. готскому арианскому епископу Вульфиле с его готскими собратьями-епископами Феодосии обещал собрать собор «о вере». Но Вульфила умер (70 лет). Император после этого изменил свое намерение. В изданном указе он воспретил споры о вере. Но собор Феодосию нужен был для урегулирования практических вопросов на Востоке, начиная с вопроса о замещении столичной кафедры, которое он учинил пока своей волей и которое осуждалось Александрией. Оживилось поблизости от Константинополя и арианство в форме пневматомахии. Хотя новоникейство и взяло морально перевес на Востоке, но было еще много неясностей в отдельных областях и епархиях. Нужно было восторжествовавшему православию дать общеобязательную соборную санкцию. Так толкует цель собора Григорий Богослов в своем биографическом стихотворении: «Для утверждения благочестивого вероучения».

    Собор созывал Феодосии только в пределах своей восточной империи. Папу Дамасия (из империи Гратиана) даже не извещал. Следовательно, собор не вселенский, а только всевосточный. Насчитывали в его составе с позднее прибывшими епископами Македонии и Египта до 150 православных епископов. Приглашена была еще из Геллеспонта (Мраморное море) группа из 36 епископов-пневматомахов. Но с ними не сговорились, и они ушли из собора.

    Вот главные участники: Мелетий Антиохийский, Тимофей Александрийский, Кирилл Иерусалимский, Геласий Кесарие-Палестинский (племянник Кирилла), Асхолий Фессалоникийский, Григорий Нисский (брат Василия Великого), Амфилохий Иконийский, Оптим Антиохии Писидийской, Диодор Тарсский, Пелагий Лаодикийский. Председательство, естественно, было вручено Мелетию, но он вскоре умер. Последнего пригласили председательствовать Григория Богослова, а кончился собор под председательством уже новоназначенного епископа столицы Нектария.

    Собор открылся в мае. Император сам присутствовал на открытии. Когда представили ему Мелетия Антиохийского, он энтузиастически расцеловал его в уста, в грудь и руки и воскликнул, что он узнает его, ибо уже видел его в чудесном сновидении. Феодорит рассказывает, что Феодосий, еще командуя войсками в Сирии, имел откровение во сне, что он будет провозглашен императором и что Мелетий Антиохийский возложит на него корону.

    Собор прежде всего занялся очередным делом о константинопольской кафедре. Безобразие всей интриги Максима было так бесспорно, что собор постановил: (правило 4) «О Максиме Цинике и происшедшем от него беспорядке в Костантинополе определено: не был епископом и не есть епископ, ни рукоположенные им не были и не суть ни в какой степени клира: все, и для него сделанное, и им сделанное, уничтожено как недействительное». Антиохийское под председательством Мелетия большинство собора не без подчеркивания делало это постановление, неприятное Александрии. Григорий Богослов был признан законным епископом Константинополя.

    Догматических вопросов на соборе не подымалось. Констатировано было только осуждение (канон I) евномиан или аномеев, ариан или евдоксиан, полуариан или пневматомахов, савеллиан, маркеллиан, фотивиан, аполлинаристов. И конечно, вновь подтверждена никейская вера.

    Единственно с македонианами были дружеские переговоры. Это была группа из 36 епископов со старейшим Елевсием Кизикским во главе. Разговоры велись на почве старой дружбы их общего посольства в Рим к папе Ливерию. Но они остались упорны. Заявили, что скорее признают арианство, чем страшное для них «единосущие». Эти по случайному прозванию «македониане» ушли с собора и еще особым циркулярным письмом увещевали своих друзей не сдаваться.

    Во время собора скончался его председатель Мелетий. Бремя председательства возложено на законного отныне столичного епископа Григория. Конечно, вспыхнул тяжелый антиохийский вопрос. Со стороны Запада уже раньше было сделано предложение, чтобы по смерти или Мелетия, или Павлина остался во главе церкви один. Историки Сократ и Созомен сообщают, будто народ обязал к этому епископов клятвой каждой стороны — не выбирать новое лицо. Феодорит говорит, что Мелетий предлагал Павлину править даже и вместе, но что Павлин не согласился. Великодушный и бесстрастный Григорий произнес речь в пользу одного Павлина ради мира церкви и ради успокоения Запада. Но заоблачный идеалист Григорий не мог одолеть партийного монолита «восточных».

    Поднялась буря. Буйная толпа молодых людей напала на Григория. «Трещали, как стая сорок, и ожесточались, как рой ос, собравшийся в одну кучу. И степенное собрание старцев вместо того, чтобы уцеломудрить юных, за ними же и пошло. Как? Подчиниться Западу? Разве не с Востока восходит солнце? Разве не здесь началось христианство? Разве Сын Божий воплотился, учил, страдал и воскрес на Западе, а не на Востоке?» — «Да,— соглашался Григорий,— но на Востоке же и убили Христа».

    Идеалиста Григория единогласно провалили. На место Мелетия был избран пресвитер Флавиан. Григорий почувствовал, что он не владеет положением дел, что он чужой и лишний тут. Он затосковал об уединении и не скрыл этого.

    А в этот момент подъехали в состав собора еще новые люди «западного» направления: Асхолий Фессалоникский и Тимофей Александрийский — преемник Петра. По словам Григория, «от них повеяло чем-то суровым и западным». Они были крайне недовольны и обижены за Павлина. Казалось бы, они при этом могли бы поддержать Григория. Но они вступили в борьбу и со всеми «восточными», и с Григорием. По словам Григория, и александрийцы, и «высокоумствующие» с Востока — «те и другие сошлись, как вепри (скажу в подражание трагикам), остря друг на друга свирепые зубы и кося огненные очи». Григория обвиняли (ревнуя за Максима Циника), что Григорий занял другую кафедру неканонически. Не боец этого стиля, Григорий охотно воспользовался случаем убрать свою фигуру, чтобы примирить египтян и «восточных». Он заявил, что он готов быть Ионой. Он в трогательной речи распрощался с паствой, с градом Константина, с храмом «Анастасией», с храмами св. Софии и 12 апостолов, с собором. Востоком и Западом и уехал в свой Назианз. На столичную кафедру избрали (если это можно назвать избранием) указанного Феодосием светского чиновника, претора Константинополя с бурным прошлым в молодости, Нектария, который был еще даже не крещен. Он был рекомендован его христианским наставником и отцом духовным — известным Диодором, епископом Тарсским. Под почетным председательством этого Нектария собор и закончился около 9 июля. По сохранившемуся резюме доклада собора, сделанного императору, отцы собора «восстановили взаимное согласие; издали краткие вероопределения, в которых утвердили 1) веру никейских отцов, 2) осудили явившиеся после них ереси и 3) установили для церковной дисциплины каноны, и просили императора все это утвердить письменным декретом».

    Собор 381 г.— по своему плану и по форме собор чисто восточный и под восточным председательством. Но вопросы, им разбиравшиеся, по их материи и качеству выходили за пределы только Востока, касались интересов всей церкви, и потому неудивительно, что вскоре вся церковь включила этот собор в линию соборов вселенских. Как было уже указано, собор отмежевался от длинной серии ересей. Во-вторых, собор воспретил вмешательство возглавителей одних диоцезов в дела других. Указано многозначительно и поименно: Александрийский управляет только Египтом; Антиохийский только Востоком. Канон третий звучит так: Ton mentoi KPolews episkopon ecein ta presdeia ths timhs meta ton ths Pwmhs episkopon, dia to einai authn nean Pwmhn.

    Римские канонические сборники делают к этому канону такое примечание: Canon hie ex iis est, quos apostolica Romana sedes a principio et longo post tempore non recipit. Значит, «Константинопольский епископ да имеет преимущества чести после Римского епископа, так как Константинополь есть Новый Рим». Тут акцент не в борьбе с Римом, а в возвышении над Александрией. Но этим молча понижалась также и первенствующая для всего Востока Антиохия.

    Правило № 4 о Максиме Цинике мы привели уже выше. В западных канонических сборниках этими четырьмя постановлениями и исчерпываются акты собора 381 г. В греческих собраниях приписываются сюда еще три правила. Ученая критика заставляет принять уместность только четырех правил. Но интерес вопроса о подлинном тексте постановлений этого собора сосредоточивается на ином и важном пункте.

    Собор, бывший в следующем, 382 г. упоминает нам о томосе этого собора 381 г., что в нем было «пространное изложение веры и письменное анафематствование недавно возникших ересей». Тождественно ли это «пространное изложение веры» с теми «краткими вероопределениями», о которых мы видели упоминание в докладе императору от 9 июля 381 г.? К этому пункту мы еще вернемся.

    Император утвердил соборные постановления и издал декрет: «Передать тотчас все церкви епископам, исповедующим одно величие и силу Отца, Сына и Святого Духа, одну славу и одну честь; и тем, которые состоят в общении с Нектарием в Константинопольской церкви; в Египте с Тимофеем Александрийским; на Востоке с Полагаем Лаодикийским и Диодором Тарсским (нет по тактическим причинам имен ни Флавиана, ни Павлина); в Асийском диоцезе — с Амфилохием Иконийским и Оптимом Антиохии Писидийской»; в диоцезе Понта — с Элладием Каппадокийским, Отрием Мелитинским, Григорием Нисским и т. д. Всех, кто не вступит в общение с названными епископами, как явных еретиков изгонять из церквей».

    В этом декрете много нового. Феодосии в 379 г. ссылался еще на имена папы Дамасия и Петра Александрийского. Теперь опора перенесена на самих «восточных». Это было неприятно Западу и Александрии, как и самое собрание собора в Константинополе. Еще до его созыва группа епископов с Амвросием Медиоланским заседала в Аквилее и писала императору с упреком по адресу «восточных», вера которых в прежнее время колебалась», да и теперь они притесняют и Павлина, и Тимофея Александрийского. Аквилейцы просят императора собрать широкий собор всех епископов и в Александрии. На Феодосия это не подействовало. Но после Константинопольского собора 381 г. «западные» возмутились еще более. Из той же Аквилеи, от новой сессии собора, также при участии Амвросия, пришло очень дерзновенное послание, где «западные» писали: «Гораздо легче изгнать еретиков, чем справиться с православными. Какой теперь наступил соблазн — и высказать нельзя!» И прежде было в Антиохии два епископа: Павлин и Мелетий. «И теперь против всякого права и порядка на место Мелетия в Антиохию поставлен другой (разумеется, пресвитер Флавиан). И Максим также; и касательно его мы, блаженнейший государь, не имеем никаких оснований сомневаться в законности его епископства (!); он состоял в общении с Александрийской церковью и получал от блаженной памяти Петра письма...

    Но что делают теперь те, собравшиеся в Константинополе, которые отклонили общий собор (в Александрии)? Хотя они знали, что Максим удалился на Запад, чтобы вести свое дело на соборе. И так как еще никакой собор не произносил о нем решения (?!), то по примеру предков Афанасия, Петра и многих других «восточных» предложил свое дело окончательному суду церкви Римской, Италии и всего Запада. Но не хотели подождать нашего общего решения. Итак, если мы уже приняли Максима в общение как рукоположенного православными епископами, то не считаем законным свержение его с Константинопольской кафедры.

    А Нектарий? Мы только что узнали, что он рукоположен в епископы Константинополя, и не видим, может ли еще продолжаться наше общение с «восточными»? И мы не находим никакого другого средства для восстановления общения, кроме того, что или Константинополь будет возвращен епископу, поставленному ранее других (т. е. Максиму), или об обоих посвящениях должен рассудить общий собор в Риме, состоящий из восточных и западных епископов».

    Император Феодосии ответил сурово, упрекая «западных», что они не дорожат общением с Востоком, и пригласил их заниматься своими западными делами.

    В новом письме западные епископы опять пишут: «Мы не раскаиваемся в своей попытке, хотя она и поставлена нам в укор». Не западные церкви заражены ересями, а восточные. «Не по какому-то коварству мы желаем этого и не предрешаем дела, а хотим только суда. И наша просьба о созыве собора в Риме для обсуждения восточных дел не есть что-нибудь новое и неожиданное для Востока. Пример Афанасия уже свидетельствует об этом».

    Император Феодосии желал, чтобы на соборное письмо Запада «восточные» ответили также соборно. Он пригласил «восточных» вновь собраться в Константинополе в 382 г. Таким образом, этот собор стал как бы завершением собора 381 г. Собрались почти все участники, кроме александрийцев. Уже здесь, в Константинополе, они получили от лица западного императора Гратиана приглашение на собор в Рим. «Как, нас вызывают на суд Запада? Ни за что!» Сейчас же пишут отказ. Они не могут бросить своих церквей. Они не готовы к поездке, не знали о ней и потому не получали от своих паств полномочий на нее. Но сейчас для осведомления и связи посылают от себя на Запад епископов Кириана, Евсевия и Прискиона. «Если «западные» хотят узнать точно о вере «восточных», то пусть читают томос Антиохийского собора (373), а также и тот, который был издан в прошлом году Константинопольским собором (381). В них мы пространнее исповедали свою веру».

    «Что касается замещения епископских кафедр, то «западные» знают, что на Востоке хранится древний обычай, утвержденный никейскими отцами, чтобы для всякой епархии рукоположения были совершаемы архиереями данной провинции или вместе с соседними епископами».

    Приводятся примеры. Так, 1) в Константинополе поставлен Нектарий. 2) В Антиохию — Флавиан. Это — законно-твердая хиротония. 3) Также поставлен в Иерусалим Кирилл. С этими законными и каноническими епископами «восточные» просят «западных» сноситься «и иметь общение любви, отложив всякое человеческое пристрастие и благоустройство церквей предпочитая личному расположению».

    На этот очень решительный отпор Римский собор 382 г. откликнулся решительным разрывом с «восточными». Он лишил своего общения Флавиана Антиохийского и рукоположивших его епископов Диодора Тарсского и Акакия Веррийского, а папа Дамасий соборное послание на Восток адресовал маленькому Павлину. Куда девалось подписанное всего три года назад общение церквей?! С какой легкостью исчез с горизонта с такими длительными усилиями достигнутый Pax Ecclesiastica 379 г.! Понятно, что в этой атмосфере разрыва Константинопольский собор 381—382 гг. и не мог быть Западом признан как вселенский. В этом качестве, как мы увидим, он Западом, бесспорно, признается лишь на Трулльском соборе 681 г.

    Лишь спустя ряд столетий было бесспорно признано вселенское достоинство как самого II Константинопольского собора 381 г., так и связываемого с ним ныне символа веры. Последний начал свое вселенское бытие в лоне этого собора. Но обстоятельства его рождения до сих пор остаются (и, по-видимому, навсегда останутся) точно и протокольно неясными. Только со времени IV Вселенского Халкидонского собора 451 г. наш символ начал приобретать всеобщую известность и обязательность. Знаменитый собиратель материалов для истории церкви Tillemont (Memoires. T. IX) заметил и подчеркнул, что этот наш всеми церквами и даже сектами мира согласно употребляемый символ веры на фоне множества древних символов по своей букве наиболее близок к символу, читаемому нами теперь в тексте «Анкората» (т. е. «Якоря Веры») св. Епифания Кипрского. Сочинение это написано в 374 г. Критика текста Епифания нашим проф. А. П. Лебедевым (учителем Н. Н. Глубоковского) доказала, что в тексте Епифания каким-то поздним переписчиком сделана прибавка. К букве просто Никейского вероопределения механически приписана вся вторая половина более позднего Никео-Цареградского символа. Полный же текст этого последнего в первый раз попутно приводится лишь в протоколах IV Вселенского Халкидонского собора. А после этого, без всяких споров и разговоров, этот символ веры как бы автоматически разливается по всем церквам Востока и Запада. Без всяких сомнений и возражений, в порядке молчаливой практики принимается даже и во всех периферических странах Востока, удалившихся и оторвавшихся от кафолической церкви,— в церквах монофизитских и несторианских.

    Символ этот довольно рано (VI в.) приобрел на практике, без всякой формальной санкции, название Никео-Цареградского. Таким названием внушалась мысль, будто он издан II Вселенским собором, на что собор этот не был уполномочен. Ни самим собором (381 г.) и никем из его участников и современников этот символ веры II собору не приписывался.

    В специальной литературе эта отрицательная сторона выяснена неопровержимо. Вот аргументация самого Адольфа Гарнака. Собор 381 г. и не мог издавать символа веры, ибо не был вселенским. И канонические постановления его получили общее признание лишь после Халкидонского собора. Западные епископы под водительством Амвросия Медиоланского, как мы видели, критиковали Константинопольский собор 381 г. как собор местный и дефективный, но, придираясь к нему во всем, «западные» не упрекнули его ни в умалении, ни в изменении Никейского вероопределения. А какой вопль негодования подняли бы римляне, если бы из этой для них «лжестолицы» — Константинополя вдруг вышел какой-то новый символ веры! Монополия вероопределения I Никейского собора была столь общепризнана, что по этой как бы абсолютной мерке проведен был под водительством уполномоченного Римом Кирилла Александрийского весь III Вселенский собор в Ефесе 431 г. Разрывавший с Кириллом временно целый собор «восточных» под водительством Антиохии и не подумал упрекнуть кирилловскую сторону в сокрытии и замалчивании Никео-Цареградского символа веры. Словом, до Халкидона 451 г. наш символ «как бы» не был даже и известен.

    Ею безмолвная победа и всеобщее принятие после 451 г. вполне объяснимы из большого совершенства его текста в сравнении с текстом никейским. Не говоря об ограниченности задачи Никейского ороса (только одним спорным догматом о божестве Сына), текст Никео-Цареградского символа весь написан на другом фоне. Из 178 слов Константинопольского символа только 33 взяты из никейского.

    Не мог собор борцов против арианства 381 г. вычеркнуть из никейского текста как якобы лишние и ничего не говорящие слова: «Бога от Бога» и «из сущности Отца».

    Собор 381 г. так подчеркнуто провозглашал никейскую веру, что без оговорки тут же издать новый, пусть и очень удачный, символ веры не мог.

    В текст Епифаниева «Анкората» наш полный символ вставлен с таким предисловием: «Эта вера передана нам от св. апостолов и в церкви во св. граде, от всех вместе св. епископов числом свыше трехсот десяти». Ясно, что дело идет о 310 отцах никейских и что тут именно Никея (а не Иерусалим) украшена эпитетом «св. града».

    Английский ученый Хорт риторические слова «св. град» истолковал в смысле Иерусалима. И потому изучил тексты всех символов веры Иерусалимского округа церкви. По выводам Хорта, первая часть всех этих символов явно отредактирована по никейской формуле. А дальнейшие формулы о других догматах взяты из иных местных символов. По гаданию Хорта, в 60—70-х гг. IV в. шла оживленная работа по формулировке крещальных символов. Плодом такой работы на Востоке, принятым в Иерусалимской церкви, и был этот символ. Его Кирилл Иерусалимский и использовал для своих катехизических поучений.

    Когда на Константинопольском соборе 381 г. устрояли мир церковный для Востока и проверяли православие отдельных групп и лиц, то известно, что признали православность, в частности, и Кирилла Иерусалимского. Каким образом? Вероятно, через прочтение исповедания веры. Вот с этой целью Кирилл и прочитал свой Иерусалимский символ веры, по которому он вел свои катехизические поучения. Это был текст по букве, почти в точности совпадающий с нашим привычным символом веры. Прочитанный Кириллом символ связался с материалами II Вселенского Константинопольского собора 381 г. и был вписан в его деяния. А затем стал распространяться (почему? — это никак не доказывается) в Константинопольской церкви и в районах ее влияния. С протестантской грубостью Гарнак объясняет это распространение как «навязывание» и даже как псевдоним, апокриф во славу Константинопольской церкви.

    Немецкий ученый Купце, спасая и поправляя гипотезу Хорта, вносит поправку. Символ этот предъявил императору Феодосию Великому в 382 г. новопоставленный архиепископ Константинополя Нектарий. Он был из Тарса. А там был епископом известный богослов Антиохийской школы Диодор Тарсский. Диодор и снабдил Нектария хорошим текстом символа.

    А может быть, эта редакция взята от соседней церкви Кипра, когда Феодосии Великий потребовал от всех епископов представить их исповедания веры. С этого момента, как бы с ревизии вероизложения, Константинополь, как столичный и правящий центр, обязал около себя всех и для крещального исповедания употреблять именно данный образцовый символ, который представил Нектарий. Без таких вероизложений церковь не могла бы жить ни одного дня. Их произносили и вновь крещаемые, и вновь хиротонисуемые. Цитировали их по ходу дел и соборы. Крещальные символы жили из века в век не старея, а омоложаясь и передаваясь вместе с литургическими чинопоследованиями из одного края церкви другому. Естественно поэтому, что формулы этого нашего Никео-Цареградского символа мы читаем в писаниях Нила Синайского (на границе IV—V вв.).

    Из письма отцов собора 381 г. к западному епископату видно, что они не могли обойтись без цитирования принимаемых ими вероизложений. Они заявляют, что в посланных ими на Запад материалах находятся наряду с подтверждением никейской веры еще и «краткие вероопределения». Может быть, тут разумеются цитаты формул догматов, взятые из полного крещального символа веры? Отцы собора 382 г. поясняют, что в посланном ими на Запад в прошлом, 381 г. они еще более обстоятельно формулировали свою веру: «Еще более вы узнаете о нашей вере, если благоволите прочитать о ней в том свитке (tomos), который в прошлом году был издан Вселенским Константинопольским собором. В нем мы пространнее исповедали веру и письменно анафематствовали недавно возникшие ереси». Уже в этом послании на Запад 382 г. немало говорится о догматах — Св. Троице, боговоплощении — против савеллиан и аполлинаристов. Но все-таки в прошлогоднем «томосе» они высказались еще полнее.

    Подтверждение того факта, что, вопреки формальному императорскому запрещению заниматься на соборе догматическими спорами и вероопределениями, такие споры и предложения лучших формулировок просто не могли не быть. Императорские запреты не могли изменить существа дела, т. е. споров именно догматических.

    Из не прямых, а косвенных источников мы и узнаем об этом. Таковы письма св. Григория Богослова. Последний прямо сообщает нам о дебатировании вопросов догматических и о предложении новых формул. Этот фонтан легкомысленного новаторства открыт был очень либерально. Св. Григорий осуждает это: «Мы как-то свыше меры любезны. Поставили пред алтарем проповедническую кафедру и всем кричим: входи сюда кому любо, хотя бы два или три раза переменил веру. Неблагоразумно привязываться к одной вере». Григорий иронизирует над членами собора: «Как высокомудры они! Сладкий и прекрасный источник древней веры, которая досточтимую природу Троицы сочетала воедино — она преподана в Никее,— этот источник веры, как я видел, возмущен был солеными струями учений, какие разливали люди двусмысленные (amjidoxwn). Держась середины, они принимают всякое мнение. И это было бы еще хорошо, если бы они действительно держались середины, а не предавались явно противной стороне».

    Сам св. Григорий не был противником искания новых формул. Он был только противником лукавства. Он и сам предлагал нечто новое, но яркое, а не лукаво-двусмысленное. «Были там люди,— пишет Григорий,— уловленные двусмыслицей догматов. Им не нравился смельчак-новатор. Что это за «новаторство»? Григорий радеет о нем и считает его для себя вопросом совести, связанным с его личным спасением.

    Критикуя спертую атмосферу на соборе, св. Григорий проговаривается: что это за вопрос веры и совести, которым он безысходно мучится? «Сегодня,— говорит св. Григорий,— я возведен на престол, а назавтра меня сводят с престола. В состоянии ли кто найти для этого хоть кажущуюся причину? Осмеливаюсь сказать, Христос Мой, что у меня на сердце. Скажу ясно: Дух, Дух,— выслушайте это — исповедуемый Богом. Еще говорю: Ты — мой Бог. И в третий раз восклицаю: Дух есть Бог!» Из этих слов св. Григория ясно, что вопрос о Лицах Св. Троицы развертывался и дебатировался. Но одержимое трусостью и бессилием мысли большинство еще неспособно было пробудиться и двинуться с места. Григорий Богослов пишет: «До сих пор ничто не приводило в такое колебание целую вселенную, как дерзновение, с каким мы провозглашаем Духа Богом. Это, как известно, и меня подвергло нерасположению друзей».

    На соборе 381 г. не могли не спорить о Святом Духе уже по поводу 36 епископов-македонианцев. Но была группа епископов гораздо более близкая. Они принимали никейскую веру, т. е. единосущие Сына с Отцом, но о Духе сказать это не решались. Их-то и называет св. Григорий «серединные люди». Вот это и отразилось на слабостях формул Никео-Цареградского символа. В нем Дух Святой не назван ни «Единосущным», ни «Богом».

    Как раз эта «серединность» и уклонение от исповедания Духа Святого Богом и есть как бы «метрическое свидетельство» о моменте сформулирования нашего символа. Он был любовной шелковой сеткой, которую накидывали отцы собора на своих закусивших удила собратьев-духоборцев. Походит на то, что именно большинство собора 381 г. склонно было наш уже родившийся, ставший известным в Цареградской области символ веры из просто крещального сделать исповеданием епископским. Благо на Востоке в этот момент символы свободно размножались. Мелетий Антиохийский дал символ своей Антиохийской церкви. Евсевий Самосатский — своей Месопотамской церкви. Нужда в новых развитых и пополненных символах родилась не в половине V в.— к моменту Халкидонского собора, а именно в 80-х гг. IV в. при завершении триадологических споров. Нужно было подвести итог самый упрощенный, общедоступный. Никейское вероопределение не обслуживало этой общецерковной нужды. Нужно было в ежедневной практике полное исповедание всех догматов — и при крещении, и при епископской хиротонии.

    Данный Никео-Цареградский символ наилучше, чем все другие, оформил эту потребность и удовлетворил ее. Он блещет точностью догматических выражений и литературной ритмичностью. Богословски неточное и даже прямо ошибочное выражение Никейского ороса «из сущности Отца» «молча» опущено. А после богословского бреда Маркеллова о рождении Сына в один из «эонов» здесь утверждено рождение Сына раньше всех «эонов» («прежде всех век»). И против тех же гностических фантазий Маркелла о конце эона Сына утверждено: «Его же царствию не будет конца».

    Этот полный по содержанию, ритмически стилизованный символ не мог не побеждать и не вытеснять другие, менее совершенные. Он не нуждался в «навязывании», а принимался всеми с удовлетворением. Следы его распространенности задолго до Халкидонского собора многочисленны.

    В конце IV в. написан «Диалог о Св. Троице» под псевдоэпиграфом Афанасия Великого. В нем православный собеседник упрекает македонианина за прибавку в символе Лукиановском (2-я Антиохийская формула 341 г.). Македонианин ему возражает: «А разве вы не прибавили к Никейскому вероизложению?» Православный: «Да, прибавили, но не противное ему». Македонианин: «Все же прибавили?» Православный: «То, что тогда было не исследовано и что теперь благочестивые отцы истолковали».

    У преподобного Нила Синайского (ум. ок. 430) также есть цитаты из Никео-Цареградского символа.

    А что касается Константинопольской атмосферы 430-х гг., когда там появляется Несторий, то последний цитирует общепринятый здесь Константинопольский символ, не чувствуя потребности ни в каких оговорках и пояснениях. Вот как пишет Несторий папе Целестину и цитирует под именем Никейского символа веры слова из Никео-Цареградского без всяких колебаний: «Называя ее (Деву Марию) Богородицей, они не трепещут от страха, тогда как достохвальные никейские отцы сказали только, что Господь наш Иисус Христос воплотился от Святого Духа и Марии Девы». И в другом письме: «Они слепцы, не понимают учения, изложенного святыми отцами, произнося их ясные слова: веруем во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы». В символе Нестория есть и другие детали, взятые из фразеологии Константинопольского (381 г.), а не Никейского символа (325 г.). Кирилл Александрийский подметил это и в полемике с Несторием не без ехидности задает ему вопрос: «Скажи мне, добрейший, а где же это отцы положили о Сыне: во- плотившемся от Духа Свята и Марии Девы?»

    После Ефесского собора 431 г. (III Вселенский) св. Кирилл пишет: «Мы утверждаем, что не просили у кого-нибудь нового изложения веры, не принимали подновленного другими, ибо для нас достаточно мудрости св. отцов и символа веры, удачно и прилично приспособленного ко всем правильным догматам». Кирилл, используя полноту своей председательской власти на III Вселенском Ефесском соборе, с полемической заостренностью, вопреки живой действительности провел постановление: «Не позволять никому ни произносить, ни писать, ни сочинять иную веру, кроме определенной отцами, сошедшимися в Никее». Но, ослепленный своей враждой к Константинополю, Кирилл просто не хотел видеть явного факта молчаливой победы вышедшего из Константинополя и всех покорившего своим сравнительным совершенством полного символа веры.

    Следы распространенности его видим повсюду — и у современника Нестория, у блаж. Феодорита и затем у Прокла Константинопольского в его 2-м письме к армянам, где Прокл убеждает их держать веру твердо, «охраняя предания, какие вы приняли от святых и блаженных отцов, изложивших православную веру в Никее, и от сущих со св. Василием и Григорием и прочими единомысленными с ними» (т. е., очевидно, уже после Никеи). И в проповедях своих архиепископ Прокл (ум. 447) всюду цитирует символ Цареградский.

    Его преемник Флавиан Константинопольский в письме к императору Феодосию II пишет: «Правильно и безукоризненно мысли, всегда следуя св. писаниям и изложениям св. отцов, собиравшихся в Никее и Константинополе».

    Такова серия свидетельств о существовании Константинопольского символа, именно как символа, связанного с собором 381 г. в течение ряда десятилетий до собора Халкидонского 451 г., когда уже символ был, бесспорно, принят в качестве нормального символа. Таким образом, формально в равноценном порядке с оросом Никейского собора Константинопольский символ не был издан. Но как символ уже употребляемый, он дебатировался среди членов Константинопольского собора 1) при переговорах с македонианами (отсюда его компромиссная формула о Святом Духе); 2) мог затем быть помещен и в «Кратких вероопределениях» на западе; 3) он же мог быть подан и Нектарием императору Феодосию; 4) и во всяком случае продолжал укореняться в Константинопольском районе в крещальной практике так твердо, что здесь (и в Малой Азии, на Кипре, в Антиохии) его употребляли и как символ вообще взамен Никейского.

    Естественно, угасшее у греков арианство нашло себе вторую жизнь у готов. Конечно, это произошло по капризу интереса национального. Все народы это делали и будут делать даже сознательно и намеренно.

    Готы, осевшие по берегам Черного моря, занимались грабежом греческих малоазийских берегов и увозили оттуда пленников. Но варваров победила, как всегда, культура. Пленники с греческим языком обучили готов и христианству, вплоть до обращения в христианство и самих готских королей. Из семейства каппадокийских греческих пленников выдвинулся и активный миссионер, приобретший и готское имя Вульфила («Волк»). Готский король избрал его кандидатом на епископство уже создавшейся национальной готской церкви и послал (ок. 340) к императору Констанцию для поставления в епископы. В этот момент в Константинопольской церкви господствовало официальное арианство под руководством придворного епископа Евсевия Никомидийского. Вульфилу связали теми формулами богословия, какие тогда господствовали при дворе. Так автоматически готская национальная церковь стала арианской.

    Вульфила изобрел готский алфавит, перевел на готский язык Священное писание Нового завета и частей Ветхого. Но король Германарих повернул в язычество и поднял гонение на христианство. Вульфила с собравшимися около него христианами убежал в 349 г. в Мизию. Здесь готы осели, спасая свое христианство. Вульфила шел в курсе компромиссного с арианством греческого богословия. Он лично присутствовал на известном Константинопольском соборе 360 г., утвердившем ариминское исповедание в смысле «омийства». В 376 г. причерноморские готы, теснимые новой волной переселенцев из Азии, снова продвинулись в глубь имперской территории. При императоре Феодосии I Великом готские епископы разделились. Некоторые приняли провозглашенное пришедшим с запада Феодосием никейское православие. Большинство упорно осталось в арианстве, считая это верой Вульфилы. Авторитет Вульфилы победил. И с тех пор арианство стало национальной верой готов. И так и повелось впредь не только на нижнем Дунае, но и на всей западной границе с приходящими с севера варварами: их обращали готы в свое, не сливающееся с «ромеями» христианство. Арианством они отгораживались от католиков — ромеев. За этим арианским знаменем шли бургунды, свевы, вандалы, лангобарды.

    Готы при Феодосии I массовым образом пошли на военную службу для охраны границ империи. За эту службу императоры вынуждены были даровать готам-арианам исключительную привилегию — иметь свои храмы. В Константинополе готские церкви вынесены были за заставы (exw kionon — за столбы). Отсюда название этих терпимых еретиков-ариан: exwkionitai. По временам эта готская «гвардия» требовала себе построения новых церквей.

    Даже Юстиниан Великий (527—565) вынуждался уступать готам. Еще в 578 г. 5-й готский полк перед персидским походом потребовал у императора Тиверия, чтобы их семействам отведены были некоторые церкви в самой столице. Император уступил, но вызвал недовольство греков. В церкви ему народ кричал: «Разнесем кости ариан!» Император вынужден был сократить свои обещания.

    Но время стерло этот отживший национализм вместе с его выдохшимся арианством.

    Положение церкви в Малой Азии.

    При императоре Феодосии I здесь самым крупным епископом был Амфилохий Иконийский. Он был учеником знаменитого ритора Ливания и сам был адвокатом в Константинополе. В 373 г. он был указан жителями Иконии св. Василию Великому как кандидат на епископскую должность. Это была новая митрополия — Ликаония, отрезанная от областей Писидии и Исаврии. Отсюда трудности для молодого 33-летнего Амфилохия. В решении их помогал Амфилохию св. Василий («Письма к Амфилохию»). Соседний Писидийский митрополит Оптим вместе с Амфилохием дружили с Василием Великим и обоими Григориями, а в Константинополе — со знаменитой диаконисой Олимпиадой.

    Здесь же доживал после св. Василия свой век его брат Григорий Нисский и писал против Евномпя и Аполлинария.

    Естественно, после Константинопольского в 381 г. кризиса своего епископского служения сюда в эти родные пределы прибыл и Григорий Богослов к своему отцу в Назианз, где этот еще епископствовал. Вскоре по смерти отца митрополит Тианский Феодор, боясь аполлинаристского направления среди назианзского духовенства, опасался выбирать преемника покойному епископу и попросил Григория временно руководить назианзской церковью. Григорий согласился и счел канонически более корректным жить не в самом городе Назианзе, а в соседнем, кстати, родном своем имении — Арианзе.

    За время своего досуга, после бурь Константинопольского периода, св. Григорий написал здесь два письма к назианзскому пресвитеру Каледонию «О воплощении» против аполлинаристов. Эти письма — столь же ценные памятники богословия, как и его «Слова о богословии» и «О Св. Троице».

    Аполлинаристы, воспользовавшись болезнью Григория, пробовали навязать Назианзу своего епископа. Григорий протестовал перед гражданской властью, и аполлинарист был полицейски устранен. И тени смущения в сознании Григория тут не было. Григорий упрекал в пассивности Нектария Константинопольского, что тот позволял действовать еретикам. Вероятно, закон 388 г. о запрещении аполлинаристов обязан своим появлением Григорию, который вскоре и скончался (389—390).

    Остров Кипр состоял в непрерывном общении с югом Малой Азии. Особенно район самой митрополии Кипра с городом Саламином во главе. На Кипре в 367 г. избран был в епископы выдающийся вождь расцветавшего монашества св. Епифаний, стоявший во главе палестинского монастыря в Елевферополисе. Епифаний, учившийся монашескому подвигу в Египте, там же заинтересовался духовной болезнью еретичества и сектантства. Он стал собирать сведения о еретиках и их учении. Поначалу он написал о еретических заблуждениях касательно догмата Св. Троицы под заглавием «Анкорат» (т. е. якорь спасения). После этого сирийские отшельники попросили Епифания написать о всех вообще ересях. И Епифаний за 374—377 гг. написал действительно большое сочинение «Панарион» (т. е. всеоружие), где собрал сведения о ересях в количестве около 80. Тут извлечены сведения о ересях из сочинений св. Иренея, Ипполита, из оригинальных еретических писаний и из собственного опыта Епифания.

    Епифаний в молодости был очень доверчив. Его завлекали в свои кружки и карпократиане, и египетские мелетиане. Он своими ушами наслушался и собрал в памяти много самохвальных россказней этих бредовых людишек о самих себе. В Египте ему много было наговорено против Оригена. У Епифания сложилось убеждение, что Ориген породил множество ересей. Но сам доверчивый Епифаний был великим поклонником Аполлинария Лаодикийского, не подозревая, что это — философствующая голова ересиарха. Но ретроспективно Епифаний, конечно, поместил Аполлинария в списки ересей. Епифаний был другом по Палестине проживавшего там блаж. Иеронима.

    Сирия. Антиохия. Борцами за православие при Валенте, теперь при Феодосии Великом, стоявшем во главе восточных церквей, были Диодор в Тарсе, Флавиан в Антиохии.

    Диодор до поставления в епископы (378) жил и учил в Антиохии. Говоря языком нашего времени, был профессором богословия той высшей школы, которая сложилась в языческую пору в столице Востока. Диодор был последователем методов Аристотеля. Он преподавал Священное писание Ветхого и Нового заветов. Полемизировал и против Ария, и против Аполлинария. По настроению аскет. Учениками Диодора были Иоанн Златоуст и Феодор Мопсуестийский в их студенческие годы. Они в последующем богословском творчестве оставались твердыми учениками научно-философского метода Диодора.

    Дефекты этой школы сказались в историческом опыте. Несторианская ересь опиралась на выучку в школе Диодора самого Феодора Мопсуестийского. В чем сказались «перегибы» Диодорова богословия? Диодора, как и многих, возмутило ухищренное лукавство христологии прославленного антиохийца Аполлинария. Последний ухищренно усек полноту человеческой природы в Богочеловеке, заменив в Нем разум — логос человеческий Логосом только божественным. Против этой возмущающей фальши со всей силой ревности восстала вся антиохийская школа. Она не вынесла столь прославленного авторитетного фальсификатора в ее среде. Аполлинарий на всех антиохийских богословов наводил тень сомнения как на своего рода обманщиков. И это их возмущало и толкало к четким до грубости формам утверждения во Христе полноты, неусеченности двух Его природ: как Божеской, так и человеческой. Аполлинарий в конечном счете пустил в ход несчастное крылатое словечко mia jusie tou qeou Logou sesarkwmenh — одна природа Бога Слова воплощенная. Диодор и все настоящие антиохийцы ему напоперек: две природы. Диодор не говорил «два Сына», «два Лица», как его окарикатуривали, но выражался иногда так: «Христос человек, как и пророки, через все моменты жизни был соединен с Божеством». Наблюдатели со стороны могли подозревать, не воскресает ли тут ядовитое антиохийское наследие от Павла Самосатского, утверждавшего во Христе натурального человека, только обоженного свыше. Так сгущались и повисали в воздухе ядовитые подозрения и обвинения, которые не могли не волновать эллинский христианский мир. Тут такие тревоги мозга легко преображались в боевые страсти сердца.

    Флавиан Антиохийский был уже стар. Он помнил еще столпа Никеи Евстафия Антиохийского. У Флавиана под рукой был первоклассный учительный талант — Иоанн Златоуст, который как раз не имел вкуса, ни для себя, ни для народа, сосредоточивать внимание на такой богословской метафизике.

    Попытки ликвидации Антиохийской распри. Павлин еще держался отдельно от Флавиана. Перед смертью он посвятил себе преемником Евагрия (друга Евсевия Веркелльского), посвятил один. «Малая церковь» приняла Евагрия. Все недовольные скоплялись здесь. Особенно женщины перебегали от епископа к епископу, заводили ссоры и доводили ссорящихся до взаимных анафем. Евагрия не признавали как канонически неправильно поставленного ни в Александрии, ни на Западе. Но «западные» в лице Амвросия не признавали и Флавиана. В 382 г. Амвросий хотел вызвать к себе на суд и Флавиана, и Павлина. В 391 г. Амвросий добился собора в Капуе, а Феодосий Великий вызвал Флавиана и велел ему ехать в Италию. Но Флавиан, ссылаясь на старость и зиму, отказался ехать лично. Собор в Капуе поручил разобрать Антиохийскую распрю Феофилу Александрийскому, дяде знаменитого Кирилла. Феофил пригласил обе антиохийские партии на разбирательство к себе в Александрию. Но ни та ни другая сторона не поехала к Феофилу. По совету нового папы Сириция Феофил стал действовать осторожнее. Он передвинул место собора в Кесарию Палестинскую. Однако сам Феофил не приехал в Кесарию. Собор там прошел без него. Папа прислал свое авторитетное мнение, что нельзя идти против и апостольских правил, и Никейского собора в том, что посвящать епископа должны два или три епископа. И сверх того, каноническая норма требует, чтобы в Антиохии был только один епископ. Это право присуждено собором Флавиану, о чем и послано извещение императору Феодосию.

    В скором времени, в 394 г., на соборе в Константинополе мирно встретились вместе с Нектарием и Феофил Александрийский, и Флавиан Антиохийский. Сношения Антиохийской кафедры с Западом восстановились путем особой делегации. Ее возглавлял самый старый епископ Востока Акакий Веррийский. Долгий спор этим был закончен de jure. Но de facto раскол еще не исчез. «Малая Антиохийская церковка» осталась. Флавиан помешал по смерти Евагрия выбору его преемника и не принимал к себе клириков, посвященных Павлином и Евагрием. Флавиан сам скончался вскоре после 401 г. Но раскол продолжался.

    В Сирии (Евфратская провинция) на сирском языке выделилась фигура ученого и писателя, поэта-стихотворца и экзегета св. Ефрема Сирина. Он переселился в 363 г. из Низибии (когда она была сдана персам) в империю, в Эдессу.

    Его толкования на евангелия по сводному тексту Диатессарон переведены на греческий язык. Св. Василий Великий знал и уважал Ефрема. Ефрем много писал против дуалистических ересей Востока: против Вардессана, маркионитов, манихеев. Умер Ефрем в 373 г.

    Иерусалимская церковь. К половине IV в. епископом в Иерусалиме был старый исповедник еще времен Максимина Дайя с поврежденной ногой и выколотым глазом, перенесший каторгу в рудниках, Максим. А митрополитом в Кесарии Палестинской был уже Акакий. Пресвитером у Максима в роли искусного оратора-проповедника был Кирилл, ставший навсегда известным катехизатором через свои знаменитые «Огласительные и Тайноводственные поучения». Отдавая дань тяжелым государственным давлениям в области триадологии, Кирилл, избранный около 350 г. в преемники Максиму, в своих знаменитых догматических поучениях осторожно избегал смелого термина «единосущия». Вскоре Кирилл поссорился с митрополитом Кесарии Палестинской Акакием, который по-старому считал первенствующей над Иерусалимом свою кафедру, недавно еще занимавшуюся первейшим в глазах Константина Великого епископом, ученейшим Евсевием.

    Но Акакий не хотел признать другого, тоже бесспорного факта, что тот же Константин Великий, его мать царица Елена и сестра Констанция так реставрировали Иерусалим, так украсили его храмом на месте гроба Господня, что св. град естественно и быстро в глазах верующих масс, поклонников святых мест и новоявленных монахов стал на выдающееся почетное место в восточном христианском мире.

    Акакий вызвал Кирилла к себе на суд. Кирилл не явился и был Акакием в 357 г. низложен. Кирилл отъехал в Таре к епископу Сильвану, где сблизился с Василием Анкирским и Георгием Лаодикийским. Православное настроение Кирилла сблизило его с этими богословски чуткими, завтрашними вождями новоникейской партии. Селевкийский собор 359 г. оправдал Кирилла. Но Константинопольский собор 360 г., под влиянием бывшего на нем «греховодника» Акакия, вновь низложил Кирилла. При наступившей свободе при Юлиане Отступнике (361—363) Кирилл мог вернуться в Иерусалим. Но время Валента (364—378) опять изгнало Кирилла, пока II Вселенский Константинопольский собор под покровительством Феодосия I Великого не оправдал Кирилла твердо и окончательно. Но 20-летнее (с 360 по 381) изгнание Кирилла из Иерусалима повело к торжеству ереси во св. граде, где один другого сменяли все арианствующие епископы. Народ церковный не был пассивен, противился еретической отраве, исходившей от епископских верхов, и держал связь с православным («Афанасиевским») Египтом, а через Египет — с Римом. А потому и к Антиохии тянулся ради Павлина. Но вот общая тогда наивность ревнителей православия: они одновременно тянулись и к Аполлинарию, зачарованные подложной формулой «миа фисис ту Феу Логу сесаркомени». Поэтому и сам Кирилл Иерусалимский казался этим «ревнителям» подозрительным из-за его дружбы с Василием Анкирским и Георгием Лаодикийским. Увы, аполлинаристская фальшивка широким потоком разливалась по монашескому Востоку. Монахи Иерусалимской Масличной Горы считали себя под этим знаменем как бы крепостной твердыней догматической мудрости и не доверяли даже ни Мелетию Антиохийскому, скончавшемуся в роли председателя II Вселенского собора, ни его преемнику на кафедре Антиохийской Флавиану. Обеспокоенный этими увлечениями палестинского и аравийского монашества, Константинопольский собор 381 г. счел даже нужным послать в Палестину Григория Нисского. Император Феодосий Великий предоставил для этого казенный проезд. Григорий Нисский вынес из этого путешествия самые отрицательные впечатления от дурных нравов этих толп паломников к св. местам, о прямой опасности их для девственниц и вообще заключал свой отчет словами, что «перемена мест не приближает к нам Бога».

    В эпоху великих догматических споров монашество, его благочестие и его массы играли выдающуюся роль. Необходимо в этой связи дать краткие сведения о возникновении и распространении монашества на Востоке.

    Связь христианских форм аскезы с дохристианскими еще ждет своего исследователя, и в частности бурный расцвет аскезы именно в Египте. Облегающие долину Нила пустыни как бы нежданно-негаданно вдруг с III в. привлекли к себе особое внимание как бы внецерковными формами христианства.

    Аскетизм в религиях Востока — явление всеобщее и исконное. Как личный подвиг в среде самих «12-ти», аскеза специфически выделяет ап. Иоанна-девственника и Павла, бегущего «от скорби мира сего» в одиночество странствующего апостола. Посвящение себя служению церкви именно в безбрачной и организованной форме, по-видимому, сложилось прежде всего в среде женщин-диаконис и их окружающих и им помогающих девственниц. Когда родившийся в половине III в. основоположник пустынного жительства Антоний по смерти родителей покидал свое родовое городское жительство, он сдал свою младшую сестру уже в готовое сложившееся девичье общежитие — «парфенон». Преподобный Антоний родился (251) в Среднем Египте, в Ираклеополе. Он был копт по крови и языку, из бедняков. Не проходил школы, был неграмотен и не владел греческим языком. Когда по смерти родителей (ок. 270 г.) Антоний устремляется из города в пустыню и сдает сестру в женский монастырь — явно, что он не новаторствует, а притягивается к уже существующему, не им изобретенному пустынножительству. Антоний начал одинокую жизнь сначала у себя дома, потом нашел недалеко пустую гробницу, т. е. пещерку, и продержался в ней около 15 лет, не порывая связи со своими односельчанами. Завязал он и новые связи с собратьями, еще раньше его уже практиковавшими пустынножительство. Закалившись в этом образе жизни, преимущественно в лишении себя хлеба насущного, Антоний с левого берега Нила переправляется на правый (ок. 285 г.) и углубляется в пустынно-горную местность, к развалинам крепости Писпир (теперь Дер-Ел-Меймун). Тут был водный источник. А насчет хлеба он условился со своими односельчанами, чтобы ему приносили некий запас на полгода. Этой «окаменелостью» он и довольствовался. С берегов Нила Антоний приносил сухие прутья водорослей (камышей) и плел из них рогожки. А затем, конечно, сбывал их плывущим вниз лодочникам, везущим товары на городские рынки.

    Здесь Антоний переживал длительную борьбу с демонами, всячески соблазнявшими его. Это одна из тем для фантазии живописцев. Конечно, Антониево пустынножительство постепенно стало все шире и шире известным и привлекательным для натур местных и ему сродных. Около Антония неудержимо разлилось поселение подражающих ему в пустынножительстве последователей. Тем более что наступило гонение Максимина Дайи с его соблазнами массовых «падений» (lapsi). Антоний вышел из пустыни, пришел в Александрию и подкреплял твердость исповедников.

    Новая волна популярности побудила преподобного Антония уйти с попутным караваном еще дальше к востоку, к Красному морю. Нашлось новое место с водой, растительностью и обработанной землей. Здесь Антоний снова обосновался. Это и есть то место, где доныне стоит монастырь св. Антония. А по соседству — монастырь преподобного Павла Фивейского. Здесь-то Антоний и нашел еще более старого, чем он, пустынножителя в лице Павла. Тут Антоний увидел предел своего пустынного уединения. И отсюда по временам даже приходил обратно в Писпир. Преподобный Антоний прожил 105 лет и скончался в 356 г.

    Преподобный Антоний, приобретя нужную меру победы над плотью и суетой мира сего, не замыкался формалистически в строгом одиночестве. Арианские споры, отрава арианскими симпатиями императоров, гонение на Афанасия Александрийского, его ссылка на Рейн, возвращение с триумфом из ссылки,— все это Антоний близко принимал к сердцу и в 338 г. ходил в Александрию специально приветствовать возвращенного из ссылки Афанасия. Равно и Афанасий, вскоре бежавший в пустыню и долго там скрывавшийся у монахов, дружил с Антонием как со своим учителем аскезы. Афанасий подарил Антонию шерстяной плащ, служивший и одеялом. Антоний, умирая, завещал вернуть плащ Афанасию и еще к этому прибавил свой иматий из овчины.

    Так великий анахорет дал примеры союза анахоретства с христианами, погруженными в жизнь общества и государства.

    И вообще, анахореты, начавшие с полного ухода от мира и даже от церковной иерархической системы жизни, охотно, быстро и без сопротивления вернулись в общий строй церковной жизни. Они сложились в церковные монашеские общины с каноническим возглавлением священством, подчиненным власти местных епископов.

    Такой большой общиной монахов являлись, например, монастыри к западу от Нильской дельты в Нитрийской пустыне. Это район озер, дающий большой процент натрия и селитры. Теперь называется Вади Натрун. Около времени Никейского собора 325 г. сюда пришел подвизаться Аммун. Он жил и в миру с женой 18 лет в девственном браке. Жена Аммуна тоже удалилась в пустыню с единомысленными с ней подвижницами. Два раза в году супруги дружески ходили друг к другу в гости. К Аммуну тяготело, влеклось множество отшельников. Преподобный Антоний знал об Аммуне и в момент смерти последнего имел видение: ангелы спустились с неба, взяли душу Аммуна и вознесли ее.

    Спустя 40 лет в Нитрийской пустыне было более 5000 монахов. Они имели общую церковь, куда сходились по субботам и воскресеньям. Их обслуживали 8 пресвитеров из ближайшего кафедрального центра, города Гермополиса. Питались нитрийские монахи единолично. Обычный труд и заработок их состоял в плетении корзин и рогожек.

    Еще глубже в песках создалась строгая суровая пустыня — Skhtos. От этого географического имени пошло наше название монастыря, далеко удаленного от человеческих поселений.

    Нитрийское монашество дало выдающиеся имена аскетов: Памва, Ор, Нафанаид, Вениамин, Макарий Египетский, Макарий Александрийский. Они прославились такими подвигами, как сыроедение, бдение, стояние на ногах всю ночь, почти неедение, отдача своей плоти диким зверям.

    Сюда приходили люди самые разнообразные: и неграмотные, и просвещенные, с книгами ученых богословов, как Климент Александрийский и Ориген. Устава с общеобязательными формами подвига не было. Но вскоре явился и творец устава.

    В Среднем Египте около Фив вернулся с военной службы в 314 г. молодой язычник копт Пахомий с впечатлениями удивления и преклонения пред христианами. Он не вернулся к своей языческой семье, а, крестившись, поселился у аскета Палемона на правом берегу Нила против Дендеры. Вскоре он собрал около себя других аскетов и учредил общее житие — koinobion в местности Тавенниси, быстро ставшее многолюдным. На расстоянии часа пути Пахомий образовал новое общежитие — Пабау, ныне Фау. И этот монастырь вскоре стал тесным. Пахомий по соседству учреждал монастырь за монастырем, до девяти таких общежительных монастырей. Все они подчинены были и одному уставу, и одному настоятелю, самому Пахомию. Сначала он жил в Тавенниси, а затем в Пабау. Каждый монастырь был обнесен стеной. В больших корпусах жило по 40 монахов. Размещались монахи в соответствии с видами труда.

    Сестра Пахомия, подражая брату, организовала подобные уставные монастыри для женщин.

    Вскоре Пахомий стал прославляться даром видений и сновидений. Конечно, это волновало окрестное, и не только христианское, население. Иерархия встревожилась. Епископат вызвал Пахомия на церковный суд в ближайший город Латополь, ныне — Эснэ.

    Св. Афанасий в 330 г. посетил Тавенниси. Монахи чтили св. Афанасия как своего собрата, и, когда он в 346 г. возвращен был в Александрию из ссылки, они приезжали в Александрию приветствовать его целым большим флотом тех узких лодочек, на которых они возили на рынок производимые ими ковры и корзины. По смерти Пахомия его монахи, совершая путь по Нилу, заехали в Писпир, чтобы повидать одного из праотцев пустынничества — Антония Великого. Тот радостно приветствовал их и воздал хвалу творцу общежитии Пахомию, сам оставаясь образцом единоличного отшельничества.

    Новое бегство св. Афанасия из столицы Александрии привело его снова в монастыри Пахомия. Монастыри продолжали размножаться помимо Среднего и в Верхнем Египте, и при дальнейших аввах: Орсисии и Феодоре. Здесь, в Верхнем Египте, авва Феодор при гонении императора Юлиана (362) снова торжественно встречал опять скрывающегося св. Афанасия. Монахи шли при этом с пением псалмов хорами по обоим берегам Нила. Здесь монахи-копты чувствовали себя в своем царстве. Греки им были чужаками. Они называли их «эллинами» и горожанами — «политики». Приходившие подвизаться должны были усвоить сначала их фивское наречие коптского языка, так называемое саидское.

    Еще при жизни преподобного Пахомия выдвинулся другой достопамятный отец коптского монашества, Шнуди. В 343 г. он постригся еще 9-летним мальчиком в Тавенниси. Отсюда Шнуди перешел в другой монастырь Пахомиева устава, основанный отшельником Бгулом. Это был так называемый «Белый Монастырь», прозванный так за свои высокие каменные стены наподобие крепости против города Ахим в Ливийских горах. Шнуди по смерти Бгула в 388 г. избран игуменом. Он широко развил жизнь монастыря. Вокруг него возникли новые монастыри, и в зависимости от него построились женские монастыри. Шнуди был властным игуменом. Карал строптивых и провинившихся и плеткой и посохом. Одного забил так, что тот умер. Население боготворило Шнуди, ибо он широко помогал бедным. Он вникал в жизнь окрестного населения и по ее общественной стороне: он судил и обличал окрестное священство, недостатки государственного суда и администрации. Даже варвары-кочевники боялись его. Сами римские войска находили у Шнуди поддержку их борьбе с разбойниками Фиваидской пустыни. Шнуди царил в крае как некий грозный пророк наподобие Илии в Израиле. От Шнуди остались письма и проповеди на саидском наречии коптского языка (изданы Амелино). Латинские и греческие писатели, даже посещавшие Фиваиду, не оставили нам о Шнуди сведений. Поэтому молчат о нем и наши традиционные учебники.

    Монахи заполнили и весь остальной Египет, особенно временно покинутые при разных войнах города. Во время императора Феодосия Великого, например, город Оксиринх всецело был во владении монахов. В башнях крепости, в стенах, храмах, в казенных зданиях — всюду жили монахи.

    В Антинопе, по словам Палладия Елеонопольского, было целых 12 женских монастырей.

    По всему Нилу от верховьев, от Сиены вниз до дельты шли непрерывные цепи монастырей. И в самом Нижнем Египте от Суэца и Пелузия до озера Мензале и до моря тоже было множество монастырей.

    К этим новым героям христианства, после мучеников эпохи гонений, открылась серия паломничеств из Константинополя, Рима, Галлии, Испании. Большая часть этих новых паломничеств проникала в Нитрийскую пустыню, не далее. Тут еще звучал греческий язык. Руфин провел в Египте 6 лет и дошел до Писпира. Постумиан и испанка Евхерия дошли до Фиваиды.

    Палладий, изгнанный за дружбу с Иоанном Златоустом, достиг Сиены (Верхний Египет), увидел здесь Пахомиевы монастыри в Панополе. Путешествия сюда были затруднены и варварами, и разбойниками, и просто зверями.

    Из Египта монашество перебросилось в другие страны. В Палестине отшельник Иларион ввел египетскую организацию. Родом язычник из Газы, он прибыл в Александрию для науки, но здесь крестился и пошел за другой наукой — подвига к преподобному Антонию в Писпир. Отсюда он вернулся домой в Палестину и недалеко от Газы на берегу моря основал свой монастырь. Около него здесь вскоре собралось несколько тысяч (!) любителей такой жизни.

    Недалеко отсюда, к востоку, южнее Иерусалима, в Елевферополе, другой палестинец, проведший тоже несколько лет в Египте, св. Епифаний, основал тоже монастырь Пахомиевского общежительного образца. Епифаний приглашен был на епископство на остров Кипр. А Иларион снова удалился к египетским пустынникам. Юлианово гонение (362) побудило Илариона бежать в Сицилию. После гибели Юлиана Иларион двинулся опять на свой Восток. Через Далмацию он прибыл на Кипр и здесь свиделся со св. Епифанием.

    Гора Синай и ее окрестности, особенно пустыня Фаран своей ветхозаветной известностью, тоже привлекали монашествующих. Около моря особенно укрепилась пустыня Раифа. Но мучителями монахов явились тут кочевники, слившиеся в будущем с пришедшими сюда арабами.

    В Палестине вся ее территория наполнилась монашествующими разных языков, особенно языка римского, латинского. Писатели, Руфин на горе Елеоне и Иероним в Вифлееме своими именами приблизили эти области христианского Востока к сознанию латинского Запада.

    Греческие монахи и монахи сирского языка покрывали своими монастырями карту северной Палестины, древней Финикии и Сирии около христианских центров, как Антиохия. Распространились и за Евфрат, в Эдессу, в Харран.

    К северу от Ливана и до Армении распространены были пустынножители явно еще дохристианского типа. Это индивидуальные аскеты крайних, поражавших воображение народных низов форм. Они носили вериги, питались только травами (прозывались — пасущиеся), приковывали себя цецями к скалам. Местное население сирского языка и подошедшие сюда в начале VII в. родственные им по крови и языку арабы-исламиты одинаково чтили этих христианских героев духа. Праотеческая примитивность, как у библейских рехавитов, привлекала эти неэллинизованные народы. Чтили их издали и горожане. При императоре Валенте сирские игумены этих монахов, Афраат и Юлиан Саба, явились в Антиохию, чтобы поддержать противоарианских богословов Диодора Тарсского и Флавиана Антиохийского, будущего Константинопольского.

    И блаж. Иероним, и Иоанн Златоуст ходили к пустынникам на выучку, чтобы самим узнать на опыте эти формы аскезы. И Златоуст на всю жизнь нажил себе катар желудка. И он и Иероним, как научные и литературные работники, скоро вернулись к своему творческому ученому и писательскому подвигу, предоставив целожизненное пребывание в пустыне людям неграмотным, неученым и тем более ничего не пишущим. Suum cuique. Нельзя всех гнать по одному пути.

    Вообще эта категория сирских аскетов, исключающих себя из общей истории человечества и даже церкви, не была подражанием египетскому монашеству ни в его пахомиевской, ни в его фивейской форме. Эти сирские герои одиночества и не помышляли об общежитиях. Каждый из одиночек, не думая о других, все силы тратил на максимальное единоличное достижение. Отсюда их чрезмерные крайности. Каждый пробовал данное самоистязание сам за себя, еще не зная, сколько выдержит. Им было не до уставных требований того же и от других.

    В Малой Азии, наоборот, распространилось прямое подражание Египту. Евстафий Севастийский и св. Василий Великий были в этом учениками египтян. Но здесь климат был холоднее и нужды тела переживались острее. Но как мы знаем уже, Евстафий лично порывался в незаконные крайности, а Гангрский собор 340 г. осудил Евстафия за энкратитские уклоны. Евстафий осуждал мирскую, брачную жизнь и проповедовал всеобщую обязательность аскезы. Под влиянием св. Василия Великого Евстафий исправил свой еретический уклон. А Василий, как известно, оформил для восточного монашества его «Устав» и написал «Пространные и краткие правила», которые стали на Востоке уставными формами на все времена. Акцент этих правил лежит в организованности и дисциплине, а не в мрачной дуалистической доктрине.

    Правила Василия способствовали упорядочению жизни монахов и собиранию их в стены монастырей из первоначального рассеянного, недисциплинированного состояния. Этим уставным порядком были очень заинтересованы и церковные, и государственные, власти. Монахи вольные, опираясь на народное почитание за их пророческий обличительный тон, начинали бродить по городам. Их впутывали в суждения о поведении властей, административных и судебных. Не разбираясь в сути дел, монахи порывались защищать по их мнению обиженных. Отсюда возникают даже народные бунты. Посему император Феодосии Великий запретил монахам жить и появляться в городах. Император писал западному святителю Амвросию, жалуясь на монахов: «Monachi multa scelera faciunt». Но вскоре мы увидим не только добровольное вторжение монахов в великие догматические споры эпохи вселенских соборов, но и прямое вовлечение их в это самим православным обществом.

    Святая земля после реставраций Константина и Елены стала резиденцией многих любителей монастырской жизни не только восточных, но и западных из высшего римского общества, образовавших преимущественно в Иерусалиме и других священных городах, так сказать, монастырские латинские колонии. На Елеонской горе основала жилище матрона Мелания после предварительного путешествия ее, в сопутствии и девы Павлы, и Руфина, и Иеронима, и других западных поклонников новоявленного монашества, по всему Египту. Руфин и Мелания первые отправились в Египет, а прибывшие сначала в Антиохию Иероним, здесь болевший и выздоровевший, и Павла-римлянка последовали за другими тоже в Египет. В Александрии Иероним обогатил себя богословски встречей со знаменитым Дидимом. Тот был слеп с детства, но по слуху начитан. Был последователем Оригена, считал себя учеником в аскезе самого св. Антония. Был почитателем нитрийских пустынников. Но монашеская неученая среда упрекала Дидима в его приверженности к Оригену. Руфин, прошедший здесь еще ранее Иеронима, тоже слушал уроки Дидима. Иероним в этой обстановке только укреплялся в признании Оригена великим светилом церкви и по свойственной ему резкости языка называл «бешеными собаками» тех, кто отвергал Оригена.

    Вернувшиеся в Палестину римские поклонники Востока надолго засели и обосновались здесь. Иероним и Павла осели в Вифлееме, Иероним посвятил себя гигантскому труду изучения библейских текстов в еврейском и арамейском оригинале и их толкованию. Одновременно он переводил на латинский и Оригена и Дидима. Руфин вместе с Иеронимом разделял увлечение Оригеном. Оба они отрицательно относились к доктринам Аполлинария, не отрицая его учености и профессорских качеств. Точно так же оба эти римлянина в вопросе спорных здесь, на Востоке, богословских партий и юрисдикции упростили свое каноническое положение, примкнув к юрисдикции излюбленного Римом маленького Павлина. Но оба, также прохладные к богословским страстям Востока, ничуть не ссорились и с Иерусалимским епископом Иоанном — преемником знаменитого катехизатора Кирилла. А Иоанн был в полном согласии с Антиохийским Флавианом. При таком бесстрастном и миролюбивом размежевании, казалось, нет оснований, чтобы эти ученые и пишущие римляне на Востоке как-то впутались в местные богословские и канонические распри. Но вот все-таки Восток вовлек их в свои споры, которые получили специфическую кличку оригенистских споров.

    Восток переживал полосу затишья после улегшихся арианских смут. И вот, однако, догматическое затишье оказалось только краткой «передышкой» перед новой бурей, правда не вселенской, а только всевосточной и не очень высокого напряжения.

    Господствующая на Востоке Оригенова система богословия, за неимением других конкурирующих с ней систем, продолжала окрашивать все ученое богословие Востока. Ее недостатки все время подчеркивали открыто сами ее приверженцы, как, например, Григорий Нисский и Дидим Александрийский. Конечно, более абстрактный и аллегорический метод толкования догматов в Александрийской школе охотнее опирался на богословие Оригена с его свободным аллегорическим истолкованием, чем богословы-антиохийцы, которые реалистически и конкретно чувствовали под собой реальную библейскую почву и потому даже отвращались от аллегорических отрывов от нее. Обе школы пользовались Оригеном и с выбором и с критикой. Каждый находил у Оригена свое, ему сродное. Например, аскеты и Египта и Палестины одинаково симпатизировали неоплатонической доктрине Оригена о ничтожестве материи и тела. Но школьно подготовленные и школьно богословствующие головы нуждались в Оригене как учителе и ценили его за эту богословско-теоретическую помощь. Монахи внешкольные не могли этого ни понять, ни оценить. Вот на этой почве и возникли оригенистские споры. Среди Нитрийского монашества невольно возбудил эти споры школьно образованный монах Евагрий, пришедший сюда со стороны, из своей родины, из Малоазийского Понта. Он был учеником и Василия Великого, и Григория Богослова. Григорий поставил его диаконом и оставил у Нектария Константинопольского. Отсюда Евагрий бежал в Иерусалим и здесь заболел. Мелания выходила, вылечила его, после чего Евагрий осуществил свое влечение — сделаться Нитрийским пустынножителем. Среди нитрийцев далеко не все были антиинтеллектуальны. Как эллины, они тосковали о богословствовании. Евагрий, как человек начитанный и мыслящий, увлек в богословие многих нитрийцев. По их же запросам писал и, как почитатель Оригена, привлекал к последнему вниманию монахов. Около Евагрия выросла группа учеников. К их числу присоединился и прибывший сюда тоже из Малой Азии, из Галатии, Палладий, ставший известным как автор знаменитой монашеской истории «Istoria Lausaikh». Он прожил здесь до смерти Евагрия в 399 г. Палладий был знаком с Руфином и Меланией. Всем им было обще уважение к Оригену. Иероним в этом от них не только не отличался, но усердствовал в переводах Оригена на латинский язык и широко им пользовался в своих комментариях. По своей нефилософской натуре он искренно не замечал философских ересей Оригена. И в своем известном сочинении «De viris illustribus» (392 г.) об Оригене отзывается всегда с похвалами. Но Иероним, конечно, знал после посещения Египта, что большинство Пахомиевских монахов настроены отрицательно к Оригену и, как копты, вообще противники эллинистического философствующего духа.

    Св. Епифаний Кипрский, пользовавшийся за свою святость большим авторитетом и в римских кругах, додумался до чистки очагов оригенизма в родной его сердцу Палестине. Виновниками этой заразы он считал здесь римские латинские монастырьки на Елеоне и в Вифлееме. Нашелся у Епифания и добровольный помощник-сотрудник (кажется, по происхождению испанец) Атервий, неустанный паломник по монастырям. Он уже агитировал среди монахов против Оригена. Может быть, Епифаний специально и направил его с этой целью в свою Палестину. Руфин сначала не обратил внимания на этого добровольного агитатора. Но на Иеронима, психологически антифилософа, Атервий произвел потрясающее впечатление. Иероним вдруг охотно стал выкорчевывать из себя чуждого ему «мозговика» Оригена.

    Получив такие вести от Атервия, весной 394 г. прибыл сюда и сам Епифаний. Он знал, какой он имеет здесь авторитет. У Епифания здесь был его старый Елевферопольский монастырь, где за 27 лет его епископства хранилась его слава, как подвижника и святого. Епифанию народ приписывал чудеса еще при жизни. А официальный авторитет здесь, в Палестине, принадлежал в этот момент молодому епископу Иерусалимскому Иоанну. Иоанн заступил место св. Кирилла и был представителем тех же кругов бывших омиусиан, прошлое которых окружено было подозрениями в арианстве. Но молодой Иоанн, естественно, встретил с надлежащим почетом старого гостя Епифания. Но Епифаний тут же в гостях в Иерусалиме начал с кафедры произносить длиннейшие обличительные речи против Оригена. Среди клириков Иоанна начался явный ропот. Иоанн осмелился послать на кафедру архидиакона, чтобы сказать Епифанию, что слушатели утомлены и надо сократить слово. Обида Епифания понятна. Когда затем иерархи шли в храм Гроба Господня на богослужение, народ теснился вокруг Епифания, прося его благословения и даже отдирая края его одежды как чудотворной реликвии. Речи такого проповедника, хотя бы и на мудреную для народа тему об Оригене, могли подрывать репутацию Иоанна. Иоанн не сдержался и вслух заворчал, что это делается умышленно. И Иоанн решил ответить на это контр демонстрацией. В конце богослужения, когда утомленный народ ждал уже отпуста и снова благословения Епифания, Иоанн обструкционно завел длинную речь, обличая суеверов в антропоморфизме. Под этими суеверами подразумевались монахи — противники и богословия и Оригена, понимавшие веру по-язычески, буквалистически. Преподобный Иоанн Кассиан сообщает нам, что один египетский монах, которому с трудом разъяснили, что Бог не имеет человеческого тела, со скорбию сказал, что у него «отняли Бога», и он теперь не знает, как ему молиться. Кроме обличительной части Иоанн в своей речи изложил и вообще нормальное учение церкви о Боге в правильной форме. Епифаний, понимая всю цель Иоанновой проповеди, дотерпел до конца ее и, к радости народа, сам взял слово. Внимание оживилось. Епифаний был краток и вызывающ. Он сказал: «Мой брат по сану и сын по возрасту Иоанн все сказал хорошо и справедливо. Антропоморфизм мы, конечно, отвергаем. Но пусть и он анафематствует Оригена». Раздался смех, аплодисменты... Атмосфера для спокойных рассуждений была нарушена.

    Епифаний понимал, что он продемонстрировал разрыв. Он сейчас же ушел из Иерусалима. Дойдя до Вифлеема и охладев, Епифаний выразил раскаяние в том, что он вообще ошибся, вошел, не подумав, в общение с Иоанном, зная, что тот оригенист. Надо было вести войну открыто. Иероним, услышав это, очень испугался. По сварливости своего характера он не дружил с Иоанном, но и не имел интереса вести чуждую ему догматическую войну. Иероним тут просто умолял св. Епифания помириться. А тот по своей добродетельности, следуя правилу — мириться до захождения солнца, тотчас же героически пошел обратно в Иерусалим. Но окружение Иоанна встретило его так холодно и недружелюбно, что Епифаний возмутился и в ту же ночь ушел в свой монастырь в Елевферополь.

    Отсюда Епифаний начал в циркулярных письмах к Палестинским монастырям громить оригенизм, призывая монахов к разрыву с Иоанном. Иерониму пришлось занять позицию Епифания. Но вот что поставило всех монахов Палестины, откликающихся на обличения Епифания, в канонически тупиковое положение. На их стороне не было местного канонического главы-епископа. И им неоткуда было получать себе священников. Сам Иероним и около него другой такой же поставленный Павлином Антиохийским, пресвитер Викентий, оба дали обет не пресвитерствовать и получили на это благословление Павлина. А сейчас, чтобы встать на сторону Епифания, т. е. выйти из юрисдикции, во всяком случае, из послушания местному Иерусалимскому епископу, нужно было начать или пресвитерствовать, или остаться своего рода «беспоповцами». Тогда властный Епифаний «взял в оборот» младшего брата Иеронима, Павлиниана. Тому еще не исполнилось и 30 лет. И он еще ожидал призыва в войска. Но пылкий Епифаний торопил и давил. Решил хиротонисать Павлиниана насильно. Чтобы Павлиниан не закричал в момент посвящения, Епифаний велел своим монахам закрыть ему рот. После диаконской хиротонии Павлиниан уже покорился и пресвитерской. Епархиальные права Иоанна были грубо нарушены. Иоанн воспретил всей этой латинской группе доступ в Вифлеемский храм Рождества Христова. Епифаний увидел на деле всю неодолимую неканоничность и безысходность положения. Он уехал на свой остров Кипр и увез с собой рукоположенного им в чужой епархии Павлиниана. В письме к Иоанну Епифаний все-таки оправдывает свое поведение и снова убеждает Иоанна осудить Оригена. В письме опять обвиняется в оригиенизме и Руфин. И письмо опять опубликовано как «агитка». Иоанн должен был защищаться против «бунтовщиков». Он обратился к местному префекту претории с просьбой — выслать Иеронима из Палестины. Но помешало нашествие гуннов, прорвавшихся в Каппадокию, северную Сирию и угрожавших Палестине. Тут префект претории был смещен, и опереться Иоанну Иерусалимскому было не на кого.

    Но церковная смута развивалась по своей сумбурной логике. Распалась сама до сих пор единая латинская группа. Руфин, получивший из Вифлеема текст письма Епифания к Иоанну, стал доказывать, что вдохновителем письма был Иероним. Дружба римских земляков с этого момента разлетелась в прах и перешла в анекдотическую вражду.

    Иоанн Иерусалимский обратился за поддержкой к Феофилу Александрийскому, который до той поры был и другом Руфина, и почитателем Оригена. Но Феофил, дядя и предшественник на Александрийской кафедре св. Кирилла, был человек крайне страстный и пристрастный. Он оставался оригенистом лишь до времени. Как только стала Феофилу нужна дружба Нитрийских пустынников, он круто и грубо начал воевать с Оригеном и оригенизмом.

    А вот в данный момент, в ответ на обращение Иоанна Иерусалимского, Феофил послал в Палестину пресвитера Исидора, человека выдающегося по своей активности при Александрийской кафедре, и тоже почитателя Оригена. Исидор, прибыв в Палестину, пытался убедить и усмирить Иеронима, но безуспешно. Исидор вернулся в Александрию с обстоятельным письмом к Феофилу от Иоанна Иерусалимского. Письмо было в Рим. Там оно вызвало интерес и волнение. Епифаний со своей стороны тоже написал об этом папе. Но папа Сириций поверил более освещению дела Феофилом в том смысле, что именно Епифаний-то и есть виновник раскола. Иероним, сидя в Палестине, узнал об этом суждении Рима и решил, ради покоя кабинетной работы над переводами библейских текстов, выйти из чуждой ему богословской войны. Он исполнил мирное предложение, сделанное ему от имени Феофила еще пресвитером Исидором,— примириться со своим западным собратом — Руфином. У Гроба Господня они протянули друг другу руки (397 г.). После этого и Иоанн Иерусалимский простил Павлиниана за его подчинение бурной и насилующей воле св. Епифания, вернул его на место священника в Вифлеем, взяв, конечно, обещание впредь не нападать на своего епископа за оригенизм.

    Успокоенный этим примирением, Руфин надумал поехать в родные края, в Рим, где он не был вот уже целых 24 года. Но и там он теперь не нашел уже прежнего незнания Востока и равнодушия к нему. В Риме благочестивый патриций Макарий пожелал через Руфина разузнать правду об Оригене. Руфина это толкнуло перевести на латинский язык Памфилову Апологию Оригена. Хорошо зная слабые и сбивчивые места в доктринах Оригена, Руфин в этом переводе сделал необходимые оговорки. Например, о неправильном учении Оригена о воскресении плоти. Но истолковывал эти недостатки в духе и смысле церковной доктрины. Откликаясь на дальнейшие расспросы Макария, Руфин перевел и наиболее догматствующее творение Оригена: «De principiis». Тут Руфин многие места поправил по мерке посленикейского богословия. Но поправил не все. И это неисправленное пало на ответственность Руфина. И вообще перевод сделан не буквально, вольно. Но еще более нетактично было ссылаться на прежние похвальные отзывы об Оригене Иеронима. Друзья Иеронима из монахов подняли шум для отмежевания его от всякого оригенизма. Миролюбивый папа Сириций спокойно отправил Руфина в родную его Аквилею, и даже с рекомендательным письмом к архиепископу Аквилейскому. Но Сириций скоро (389 г.) умер.

    С этого момента обстановка резко изменилась. Преемник папы Анастасий внял голосу монахов — друзей Иеронима. Но особенно подействовал на папу внезапный и резкий поворот Александрийского папы Феофила в 400 г. против Оригена. Играла тут роль чистая демагогия или это было в духе и характере Феофила, но он повернулся круто на 180 градусов. Еще в своем пасхальном письме 399 г. Феофил резко выразился об антропоморфистах, зная, конечно, что он упрекает в этом большинство нитрийских пустынников. И действительно, те вдруг даже взбунтовались и с дубинами в руках целым походом пришли в Александрию к дому Феофила. Перепугавшийся Феофил вышел к неумным противникам и сразу охладил их предисловием. «Отцы,— сказал Феофил этим мужикам по богословскому уровню,— я смотрю на вас, как на образ Божий». Монахи притихли, все дальнейшее разглагольствование Феофила удовлетворило монахов. Они приняли благословение Феофила и успокоенные вернулись в Нитрийскую Скитскую пустыню с чувством победителей. Действительно, это была их неожиданная победа. Пылкий Феофил после этого «закусил удила» в отвержении Оригена и оригенистов. Прежде всего ему пришлось разорвать с его «правой рукой» во всей филантропической работе александрийской кафедры, с пресвитером Исидором. В молодости Исидор ушел в Нитрийскую пустыню. Но там он проявил такие организаторские способности, что Александрийская кафедра вскоре вызвала его к себе и поручила ему все хозяйственные и денежные расчеты и предприятия по части кормления и приюта для бедных; а затем и другие дела епископии, требующие дальних разъездов и переговоров. Исидор посылался в Рим, в Константинополь, Палестину. За его таланты в работе Феофил в 398 г., в момент искания кандидата на замещение по смерти Нектария столичной Константинопольской архиепископской кафедры, выдвигал кандидатуру Исидора. Конечно, у Феофила, как принципиального противника возвышения над Александрией столичного архиерея, была своя боевая цель. Константинопольские «сферы» на этот раз отыскали и взяли себе архиепископа из Антиохии, блестящего Иоанна Златоуста. Игра Феофила Александрийского сорвалась, но его ожесточение от этого временного проигрыша только еще более возросло. Ничуть ему не помешало в этом вопросе и резкое расхождение с Исидором. Последнему было уже 80 лет. Он сохранял прежнюю репутацию строгого аскета и, как и встарь, богослова-оригениста. Феофил, теперь как бы «помешанный» на антиоригенизме, решил изничтожить Исидора. По обычаям античного греко-римского кривосудия, это казалось в порядке вещей: набрать 10 лжесвидетелей-обвинителей против пяти, говорящих в пользу судимого,— это значит формально его засудить. Так закусивший удила Феофил неправедно и засудил Исидора — за бесполезные постройки, за якобы утайку 1000 золотых (еще 18 лет тому назад!) и т. п. Феофил отлучил Исидора, и тот опять убежал в Нитрийскую пустыню. Там вождями тогда были четыре брата Долгих, так прозывавшиеся за их высокий рост. Это были: Диоскор, Евсевий, Евфимий и Аммоний. Господствующее настроение монахов было против принятия священства вообще. Поэтому епископы обычно назначали пресвитеров для монахов извне. Но, ценя народное влечение к монахам, епископы чуть не насильно вовлекали их в священный сан. В таком порядке были вовлекаемы в священство и братья Долгие. Диоскор из них был поставлен даже епископом города Гермополиса. И через это создана для Нитрийских монахов особая монашеская епархия. Евсевий и Евфимий рукоположены в пресвитеры. Но четвертый брат Аммоний, решил не сдаваться в епископское послушание и сохранять чистоту местной отеческой традиции — не уловляться в священство. Когда от Феофила Александрийского пришли к нему посланцы, чтобы увести Аммония в город к архиепископу на хиротонию, Аммоний, как истый африканский фанатик, схватил отточенный нож (египетскую бритву), отсек сам себе левое ухо и заявил: вот теперь я корнаухий и по закону еще Моисееву не могу священствовать. Посланцы с унынием вернулись к Феофилу, а тот заявил: я посвящу его даже и без носа. Пошли к Аммонию новые посланцы, но тот объявил, что для полной физической негодности к священству он вынужден вырезать себе язык.

    Тогда Феофил разослал своей пастве извещение о том, что из Нитрийских монастырей должны быть изгнаны три лица. И вот эти лица имели смелость прийти к Феофилу в Александрию и попросили объяснения: в чем же причина такого гнева? Но не знающий удержа Феофил вместо слов сразу приступил к действиям. В древности епископы носили всегда свой малый, небогослужебный омофор. Феофил вскипел, набросил на шею Аммонию свой омофор и начал душить и бить его, приговаривая: «Еретик! говори скорей анафему Оригену!» Монахи в страхе убежали к себе в пустыню под прикрытие своих собратий. Феофил открыл целый собор (400 г.) для осуждения Оригена и оригенистов. Несмотря на голоса защитников Оригена, чтение его сочинений как душепагубных было воспрещено. А Феофил испросил у префекта высылку из Нитрии трех братьев Долгих и, не откладывая, самолично отправился целым вооруженным походом в Нитрию. С ним были и епископы, и полицейские чины, служки и толпа уличных бродяг-громил. В самой Нитрии с ними соединилось большинство монахов — антропоморфистов. Явно шли в бой. Но Диоскор, как подобает скромному епископу, встретил своего патриарха-папу с честью. Окружавшие Диоскора монахи несли в руках пальмовые ветви. Но паче меры взвинченный Феофил решил, что это стратегический обман, что надо начать превентивный бой. Раздалась команда, крики, над головами замелькали дубины. Диоскор и его монахи были обращены в бегство. Диоскор вбежал в церковь и сел на архиерейскую кафедру, но рабы Феофила схватили его за руки. Феофил скомандовал конец боя и тут же открыл епископский собор, на котором осуждено было все учение Оригена. Тем временем Диоскор ускользнул из церкви и вместе с братьями скрылся в условленном месте, в одном из колодцев. Кельи братьев Долгих были разгромлены и сожжены вместе с книгами, особенно ненавистными для невежд. Нитрийцев этот погром расколол. Около 300 из них убежали в Палестину к Иоанну. Исидор был в их числе.

    Феофил искал вселенской поддержки своей борьбы с Оригеном и нашел ее у папы Анастасия. Тот осудил и Оригена, и его переводчиков на латинский язык. Писал Феофил и на Кипр св. Епифанию. Последний пришел положительно в восторг и писал: «Наконец-то Амалик истреблен до конца! На горе Рефидим воздвигнуто знамя креста. На алтаре Александрийской церкви слуга Божий Феофил воздвиг знамя против Оригена». Палестинский епископат Иоанна откликнулся дипломатически сдержанно. Палестинцы осудили тех, кто извлекает из учения Оригена пагубные уроки. А отлученных епископом Феофилом они не будут принимать, пока те сами не примирятся со своим главой.

    Монахи — эмигранты из Александрии пришли в уныние. Часть оторвалась от Александрии и слилась с Иерусалимской церковью. Часть вернулась домой, подчинившись Феофилу. А около 50 человек под возглавлением трех братьев Долгих отправилось в Константинополь искать нейтрального соборного суда.

    Арена борьбы сторон в этом деле переносится в столицу, которую возглавлял в этот момент Иоанн Златоуст. В связи с делом Златоуста мы к этому конфликту и вернемся.

    А сейчас — вкратце о том, какой исход имела описанная богословская и личная борьба между двумя латинскими друзьями. Руфин сообщил Иерониму о своей переводческой и богословской работе в Риме. Иероним откликнулся на это осведомление довольно иронически, но воздержался от вражды, помня о бывшем их примирении у гроба Господня. Но римские друзья-монахи уже зарядились враждой к Руфину за оригенизм. Монахи писали Иерониму, что Руфин злоупотребляет его именем, прикрывая им свой смягченный, замаскированный перевод Оригена. А потому нужно изобличение обмана, нужен новый точный перевод Оригена. И опять воспылавший гневом богатырь труда Иероним засел за буквальный перевод Оригена.

    И по нему монах Паммахий убедился, что Ориген еретик, и трусливо запер новый перевод у себя в письменной конторке, чтобы никто не мог снять с него копию. Папа Анастасий уже по просьбе Феофила Александрийского отдал все писания Оригена на экспертизу Евсевию, епископу Кремонскому, затем объявил их еретическими и испросил указ императора о запрещении их наряду с Порфирием и Арием.

    «Победители» хотели взяться сразу и за Руфина и обесчестить и покарать его. Воистину «кто спит, тот не грешит». Но целый фронт поднялся на защиту трудолюбца Руфина. И епископ Аквилейский Хроматий, и св. Павлин Ноланский, и Тереза из Нолы, и Иоанн Иерусалимский, и Меланья из Палестины — все против гонения на Руфина. Сам Руфин для успокоения папы прислал ему личное исповедание веры. Может быть, все это помогло ему. От папы хотя и не последовало благоприятного ответа, но не было и никаких прещений. Но Руфин считал нужным оправдываться пред враждебным к нему общественным мнением Запада. Он написал «Апологию» в двух книгах. Тут он защищается против обвинений в оригенизме. Он указывает на колеблющиеся и переменчивые позиции в оригеновском вопросе самого Иеронима, на пристрастие Иеронима к старым языческим писателям. И все это с добавкой желчных личных упреков своему другу-врагу. Римские друзья Иеронима опять прислали в Вифлеем письма, вызывающие Иеронима на бой. Тот взвинтился, написал бранчливое письмо Руфину. Руфин подал реплику. Иероним продолжал браниться. Руфин снова написал Иерониму, требуя от него молчания, иначе Руфин грозил бывшему другу, что он разгласит некоторые грехи Иеронима, открытые ему раньше по дружбе. Иероним откликнулся трагически: «Это значило бы, что Руфин хочет его головы»...

    И епископ Аквилейский Хроматий, и осведомленный об этой распре блаж. Августин Иппонский приходили в отчаяние, как укротить эту бурю страстей. Первым замолчал Руфин. Хроматий уговорил его мирно заняться переводами на латинский с греческого: 1) Церковной Истории Евсевия, 2) Истории монашества в Египте, 3) гомилий Василия Великого, Григория Богослова и даже Оригена.

    Но Иероним не успокоился, продолжал войну с «оригенистами». Он вычеркнул из своих «Хроник» все похвалы Мелании, которые он расточал пред ней 20 лет тому назад. Подчеркивал, что и самое имя Мелания говорит о черноте ее души. Руфина обзывал grunnius (т. е. хрюкающей свиньей) и скорпионом. Когда даже умер Руфин, уже в 410 г. в Сицилии, Иероним записал: «Наконец-то скорпион залег в земле Тринакрийской, стоглавая гидра перестала шипеть на меня».